Козел вместо барана

Ольга Караськова — историк-медиевист, доктор искусствознания (PhD), выпускница СПбГУ и Лилльского университета, в прошлом — научный сотрудник Государственного Эрмитажа (Санкт-Петербург) и ряда французских музеев и университетов, сейчас — независимый исследователь. Живет в Париже.

Поговорим сегодня о козле, животном с непростой символической судьбой, сильно не любимом средневековыми христианскими авторами. Однако неожиданно и необъяснимо он появляется в исключительно положительном сюжете, где его никак не должно было быть — вот на этом немецком витраже со сценой жертвоприношения Авраама.

Во второй половине XIV века для церкви Девы Марии во Франкфурте-на-Одере, процветающем купеческом городе, были созданы три монументальных и очень необычных витражных окна.

В них последовательно рассказана вся история человечества: она начинается в левом окне с Сотворения мира, продолжается в центре Воплощением и Страстями Христовыми, и завершается справа эсхатологическим явлением Антихриста и его поражением в конце времен.

Говоря о необычности этого масштабного художественного текста, ученые имеют в виду прежде всего как раз боковые окна: очень подробное изложение книги Бытия: от Сотворения мира до Всемирного Потопа, которое мы видим слева, уже достаточно редко для немецких земель; но вот правому окну с легендой об Антихристе и вовсе не существует аналогов в витражном искусстве.

На этом уникальном фоне центральное окно выглядит очень традиционно, чтобы не сказать — архаично. Его художественная программа выстроена по принципу типологии, то есть сопоставления одного евангельского сюжета с двумя символически связанными с ним ветхозаветными. Христианские богословы полагали, что смысл событий, о которых рассказано в Ветхом завете, полностью раскрывается только в Новом: например, визит царицы Савской к царю Соломону мистически предвосхищает Поклонение волхвов младенцу Иисусу, а Самсон, уносящий ворота Газы — Воскресение Христа.

Это классическая для XIV века схема и, казалось бы, центральное окно не сулит нам никаких неожиданностей. Однако давайте присмотримся внимательно — вот та самая сцена Жертвоприношения Авраама, логично сопоставленная с Распятием. Авраам приносит в жертву своего сына подобно тому, как Бог жертвует ради спасения человечества своим.

В Библии сказано:

Этот овен, то есть баран, которого в итоге и приносят в жертву вместо Исаака — очень важная деталь, дополнительно объясняющая сближение двух сюжетов: один из эпитетов Христа — это agnus Dei, агнец Божий, который, согласно словам Иоанна Крестителя, берет на себя грех мира.

Но посмотрим внимательно на наш витраж — животное, запутавшееся рогами в чаще, очертаниями напоминает отнюдь не овна, но козла: у него длинные рога, вытянутые уши, бородка, длинная серая шерсть.

И ведь не сказать, что художник не отличал одного от другого или не умел рисовать баранов: вот, пожалуйста, один пасется у ног Моисея, внемлющего пылающему кусту, а другого готовятся принести в жертву на Песах.

Есть и еще одна причина согласиться с тем, что художник нарисовал именно то, что хотел — до нас дошли по меньшей мере три сходных изображения (все они тоже созданы в немецких землях, но столетием позже — во второй половине XV века): гравюра из «Всемирной Хроники» Гартмана Шеделя и две картины кисти анонимного кельнского живописца, прозванного Мастером жития Девы Марии.

На резном деревянном алтаре в глубине сцены художник поместил Жертвоприношение Авраама, где слетающий с небес ангел держит за рога жертвенного козла.

Откуда же, из какого источника возник этот козел? Козел, противоречащий не только недвусмысленному библейскому указанию и общепринятой иконографии данной сцены, но, более того, противоречащий, на первый взгляд, самому себе, — а точнее, тому смыслу, которым наделял его фигуру средневековый символизм?

Козел в Средние века — животное, мягко говоря, не слишком положительное — по целому ряду причин. Во-первых, виновата Античность. Для классической Античности козел был персонификацией мужской плодотворящей силы и символом естественного распутства.

Так, например, козлы везут колесницу Диониса; Пан, сатиры и фавны, отличающиеся неукротимой похотливостью, имеют в своем облике козлиные черты; Афродита Пандемос, богиня чувственной любви, зачастую изображалась восседающей на козле.

Сами по себе эти качества не сообщали козлу никакой негативной или позитивной окраски: античные авторы лишь описывали природу такой, какова она есть, не вдаваясь в проблемы морали и нравственности животных.

Для христианских же богословов, рассматривавших мир сквозь призму символических толкований, природа представляла интерес не сама по себе, а лишь как зримое воплощение Божественного замысла; соответственно, и изучать ее нужно было исключительно для того, чтобы этот замысел постичь. В христианском универсуме животные стали исполнять роль моральных указателей, демонстрируя возможные сценарии духовного взлета или падения.

Откроем бестиарий — средневековую зоологическую энциклопедию — на статье «Козел» и прочтем:

Искусство не отстает от литературы: вот скульптура начала XIV в. из собора в Оксерре — сидящая на козле девушка; это олицетворение распутства.

А вот Сладострастие из Фрайбургского собора — молодая женщина, завернувшаяся в козлиную шкуру.

Во-вторых, в стремительном «понижении статуса» козла в средневековой традиции виновато не только переосмысленное античное наследие, но и Новый Завет, точнее — то место в Евангелии от Матфея, где говорится:

Мнение отцов Церкви относительно толкования этого отрывка было вполне определенным: козлы — это грешники. Именно в таком виде — то есть как олицетворение обреченных на вечные муки на Страшном Суде — козел неоднократно фигурирует в раннехристианском искусстве. Можно вспомнить также и о том, что и в облике самого черта — как его рисовало Средневековье — довольно много козлиных черт.

Ну и в-третьих, невозможно обойти вниманием и тот факт, что в средневековой Европе козел нередко ассоциировался с иудеями и образом Синагоги, во многом благодаря древней практике грехоочистительных жертвоприношений, неоднократно упоминаемой в Ветхом Завете, в книге Левит:

Апостол Павел, отстаивая в Послании к евреям превосходство Нового Завета над Ветхим, высказывается по этому поводу вполне определенно: «Невозможно, чтобы кровь тельцов и козлов уничтожала грехи».

Поэтому ассоциация козла с иудеями тоже была отнюдь не благоприятного толка, и нередко в средневековом искусстве можно встретить изображения Синагоги, держащей в руке козлиную голову.

Однако как раз в осуждаемой христианством практике иудейских жертвоприношений и кроется возможный ключ к разгадке нашего сюжета: речь идет об особом ритуале, совершавшемся иудеями во время существования Иерусалимского Храма один раз в год, в Судный день, — это знаменитый обряд «козла отпущения», который был нужен для символического очищения всей общины от греха. Проводился он так: первосвященник должен был взять двух козлов и бросить о них жребий — один козел предназначался в жертву Господу, а второй должен был быть отправлен в пустыню.

Довольно рано христианские богословы стали трактовать этот пассаж как аллюзию на Христа, берущего на себя грех мира.

Немало способствовало такому переосмыслению и ветхозаветное пророчество Исайи, которое в христианской доктрине понималось как провозвестие об Иисусе, где сказано:

По мысли теологов, человечество спасается жертвой Христа в точности так, как прежде иудейская община символически «исцелялась», перекладывая свои грехи на козла отпущения. Именно мотив искупления и спасения является главной темой двух сцен, сопоставленных в Мариенкирхе с «Жертвоприношением Авраама» — Распятия и Воздвижения медного змия, при помощи которого евреи в пустыне спасаются от жалящих их аспидов, насланных на них, опять же, в наказание за грех.

Смотреть видео

Страница сериала «Бог в деталях» со всеми эпизодами